Akademik

СРЕДНЕВЕКОВАЯ СВЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА.
       Как древний период грузинской лит-ры, изучаемой обычно по традиционному методу, с изоляцией конфессионально-религиозной ее стороны от мирской, принято считать периодом церковным, так лит-ру средневековья, по господствующей в ней тенденции и общим устремлениям, с еще большим основанием приходится признать и называть светской; она оформляется в эпоху феодализма, дает пышные цветы в период наиболее ярко выраженного национально-государственного идеала феодальной Грузии (XI—XIII вв.), замирает или, точнее, не заявляет о себе в памятниках в течение почти трех столетий (XIII—XV вв.) со времени вторжения монголов и, наконец, вновь возрождается к началу XVI века при турецко-персидском господстве, обострившем государственный и экономический кризис раздробленной уже на отдельные царства некогда единой Грузии (XVI в.). Средневековье естественно охватывает и всю последующую светскую лит-ру эпохи Возрождения (XVI—XVIII вв.), отразившую длительную борьбу социальных слоев с тягой одних на Восток, других — на Запад, борьбу, которая продолжалась вплоть до момента включения Грузии в состав русского государства (1801) и тем самым включения ее в социально-экономическую среду Европы.
       Таковы главные вехи развития средневековой грузинской лит-ры. Однако по внутреннему своему содержанию, она с трудом укладывается в очерченные здесь исторические рамки: светские мотивы тесно связывают ее с лит-рой по преимуществу церковной (см. ниже), почему ни XI век, ни тем более XII не могут служить гранью, отделяющей древнюю, в тесном смысле, или церковную грузинскую лит-ру от позднесредневековой. Эта грань отодвигается в значительно более ранний период, и если не выходить за пределы точно датированных памятников изящной лит-ры, то уже самое начало второй половины Х в. дает нам образцы подлинного светского романа, правда, пока только в зачаточной его форме.
       Так, в произведении агиографа Георгия Мерчула «Житие Григория Хандзтийского» (951) не только явственно слышны отголоски решительной борьбы церкви и духовенства с плотской страстью, но здесь же дана и стильная канва, на к-рой живо развертывается целая драма соблазненного диаволом властителя, куропалата Ашота, к-рый, будучи «разжигаем демоном любви», «грешил» с «блудницей»; блаженный Григорий и вожделенная мать Феврония пекутся о «спасении души» этой скромной женщины, к-рая, сделавшись невольно «соблазном для великого властителя», «вторглась между мужем и женою на вечную гибель себе от злого греха». Любовь Ашота к женщине вне брака терпит поражение: «телесно могущественного властителя победили духовно сильные люди», он «удалил желание плотской страсти и уразумел свой позор». В творении же Мерчула яркими штрихами набросана и другая романическая драма из семейной жизни куропалата Адарнерсэ, сына Ашота куропалата; там же рассказывается про любовное приключение сестры богобоязненного Зенона, соблазненной «некиим недобрым мужем» «при содействии диавола».
       Языческая Грузия, отступившая, казалось, в решительной схватке с органически чуждой ей византийской схоластикой и ортодоксальной церковью, оставила однако яркие следы своей идеологии и в церковной живописи, и в песнопениях, и в проповедях, и в житийной лит-ре, в самой речи, которой пользовалась и церковь, когда уже недостаточно было одних стереотипных и бесцветных формул проклятья и когда явилась необходимость отлить борьбу против земных помышлений и плотской страсти в увлекательную лит-ую форму. Драматическая разработка сюжета, но уже иного, чем у Георгия Мерчула, порядка обращает на себя внимание в произведении Иоанна сына Сабана (Сабанисдзе) «Житие Або Тпилели (Тифлисского)» (IX—Х в.). Это один из лучших памятников церковной лит-ры и пожалуй самый замечательный в отношении общей архитектоники, строгой выдержанности стиля и последовательности в нарастании отдельных событий. По своему внешнему оформлению «Житие Або» являет образец особого литературного жанра — проповеди, вышедшей из-под пера опытного и тонкого мастера, повидимому прекрасного знатока современных ему светских вкусов и литературных приемов. Современное состояние грузиноведения, науки сравнительно молодой, не позволяет пока исследователю смелее размотать весь клубок нитей, связывающих светскую поэзию с духовной письменностью, рассмотреть каждую такую нить в отдельности и найти ей соответствующее место в истории развития грузинской лит-ры. Более или менее ясной представляется лишь общая схема взаимоотношений между этими двумя лит-ыми течениями: церковная письменность вообще, и духовная поэзия — в частности, не только унаследовали (правда, в весьма скромных размерах) необходимые литературные ресурсы, с одной стороны — у христианского Востока, с другой — у «мирских» певцов и сказителей, у лишенных возможности письменно закрепить свою творческую продукцию разноплеменных профессиональных поэтов из языческой Грузии, но и сами в свою очередь содействовали возобладанию светского направления в грузинской литературе. Помимо оригинальных произведений духовного содержания, вроде «Мученичества св. Шушаники» (древнейший по описываемым событиям памятник) и упомянутых выше житий Або и Григория Хандзтийского, в этом отношении внимания заслуживают также переводы с греческого ряда памятников византийской литературы, из коих особо следует отметить творения Григория Назианзина, переведенные в Х в. Евфимием Афонитом. Благодаря этим переводам заметно усиливается интерес, вообще, к античному миру, в частности, к греческой мифологии. Видное место среди переводных памятников, которые должны были сыграть значительную роль в деле обогащения средневековой Г. л. реально-жизненными мотивами, безусловно следует отвести популярной назидательной повести о Варлааме и Иосафе, известной в Грузии под названием «Мудрость Балавара» и переведенной, по мнению акад. Н. Я. Марра, в IX—Х веках с арабского языка; как древнейшая из всех существующих, грузинская версия повести представляет вместе с тем большой историко-литературный интерес далеко не одного лишь местного грузинского значения. О богатстве мирских тем, которые должна была унаследовать грузинская литература позднего средневековья, говорит также и факт широкой популярности в древнегрузинской письменности псевдокалисфеновского романа «Александрия». Хорошее знакомство с ним обнаруживает еще неизвестный автор «Обращения Грузии» (около IX в.), памятника, кстати сказать, в достаточной степени насыщенного вообще реминисценциями из международной, известной историку, светской лит-ры. Усиление государственной мощи феодальной Грузии, начавшееся на рубеже Х — XI в. и достигшее своего зенита в эпоху Давида Строителя и особенно царицы Тамары, не вызывает следовательно к жизни, а лишь содействует окончательному закреплению позиций, значительно ранее завоеванных светской литературой. Успешная борьба с мусульманским миром и торжество национально-государственной идеи в пределах разноплеменного объединения дают возможность Грузии постепенно занять одно из первенствующих мест на Ближнем Востоке. Вместе с тем заметно падает сильное некогда в лит-ре обаяние христианской Византии. Военно-рыцарское сословие и придворная знать ищут и находят отклики своей идеологии в мусульманской, главным образом в персидской лит-ре. Спрос удовлетворяется на первых порах переводами, из коих особенное значение приобретает «Амирандареджаниани», а еще более «Висрамиани». Первый из них представляет сокращенный перевод, сделанный Моисеем Хонели в начале XII века (в конце XI?) с персидского сборника героических рассказов, по свидетельству царя Баграта, будто бы с «Kisai Hamza». Значительно большей популярностью пользовался в средневековой светской лит-ре «Висрамиани», прозаический перевод (XII века) с персидского стихотворного произведения Фахр-ед-дина Гургани «Вис и Рамин». Язык и особенности перевода придают ему значение оригинального памятника грузинской художественной литературы. Исключительная популярность мотива двух влюбленных и их несчастной любви засвидетельствована обилием соответствующих образов в устной лирико-эпической поэзии грузин, и естественно, что имена влюбленной пары, Вис и Рамина, как и двойников их, долго сохранялись в литературе грузинского средневековья и служили символом страстной и неувядаемой любви. Переводчик персидского романа унаследовал своеобразную технику и особенности, отличающие грузинские переводы духовных произведений догреческого периода: оставаясь верным оригиналу, он тем не менее свободно распоряжается сокровищницей родной речи и перед лицом подлинника не теряет чутья к грузинскому стилю и грузинским реалиям. Переводы с персидского языка отнюдь не ограничиваются «Висрамиани» и «Амирандареджаниани». Имеются довольно ясные намеки на то, что грузинская средневековая лит-ая среда была знакома и с иными образцами персидской поэзии (так напр. с «Шах-Намэ» Фирдоуси), однако от эпохи средневековья переводы их не дошли до нашего времени.
       Средневековая переводная литература естественно предваряет пышный расцвет оригинальной грузинской светской поэзии. Оды Шавтели и Чахрухадзе и поэма Руставели — это три шедевра, украшающие так называемый «Золотой век» грузинской литературы. Каждый из этих трех крупнейших художников имеет свою самостоятельную ценность и каждый из них представляет особый историко-литературный и культурно-общественный интерес. Оды Шавтели (XII в.) и Чахрухадзе (XII) дошли до нас в позднейших списках. Они долго лежали, как мертвый капитал, ими в должной мере (если не сказать, ни в какой мере) не могла воспользоваться научная литература. Поздние переписчики, далекие от литературных традиций XII—XIII вв., не могли совладать с трудностями, которые представляли стиль и лексика одописцев, и оды, естественно, должны были пострадать и пострадали местами существенным образом. Шавтели и Чахрухадзе впервые для науки ожили в критическом издании акад. Н. Я. Марра, давшего блестящий анализ речи и слога одописцев и наметившего правильный путь к решению вопроса о месте их и значении в грузинской лит-ре. Предмет восхваления Шавтели и Чахрухадзе — это могущественные венценосцы: Давид Строитель (и Тамара) у первого, царица Тамара — у второго. В период военной славы и торжества грузинской национальной государственности хвалебная ода как нельзя лучше отвечала настроениям двора и государственных людей. Здесь, в этих одах, впервые в светской литературе провозглашена идея божественного происхождения грузинской царской власти; история ветхого и нового завета рассматривается лишь как пролог к царствованию Тамары (Чахрухадзе). При общности основной темы одописцы однако значительно разнятся друг от друга как в отношении слога и лексического материала, так и в отношении лит-ых приемов и внешнего оформления. Однако неизвестная до них мастерская отделка стиха, доведенная, особенно у Чахрухадзе, до виртуозности, является достоянием обоих поэтов. В одах не редкость омонимные рифмы, внутренние и внешние; встречаются порой разные по значению, но сплошь однозвучные стихи, целиком рифмующие между собой. Известно одно четверостишие Чахрухадзе, состоявшее сплошь из эпитетов царицы Тамары, где все шестнадцать стихов объединены одной и той же рифмой.
       Основной размер (пятисложные четверостишия), одинаковый у обоих одописцев, носит название «чахрухаули», от имени Чахрухадзе. В связи именно с таким совершенным мастерством одописцев и их необычайной виртуозностью особенную действенность приобретает вопрос о времени появления названных од и личности их авторов. Существует предположение, что Шавтели — предшественник Чахрухадзе и что деятельность его следует приурочить к эпохе Давида Строителя (Марр); памятник же, известный под названием «Тамариани», — не есть одно цельное произведение, а представляет собою сборник од, написанных в разное время, каждая по особому случаю (Марр). Поэтические образы и сравнения, а также обороты речи и выражения весьма схожи в одах и «Барсовой шкуре»; это делает вероятным предположение, что Чахрухадзе и Шота Руставели одно и то же лицо (Марр); некоторые исследователи, недостаточно учитывавшие социальные факторы, влияющие на идеологию и форму произведений, считали возможным приписать оду, дошедшую до нас с именем автора Шавтели, — певцу Тамары, Чахрухадзе (Кекелидзе). Все эти и ряд других не менее важных вопросов, связанных с именами одописцев, не получили еще в научной литературе должного и окончательного освещения.
       Значительно больше трудностей представляет выяснение личности третьего — и самого крупного из художников средневековья — автора романической поэмы «Витязь в барсовой шкуре» (Венхис-ткаосани), Шоты Руставели (см.). «Творец мировой ценности в местной областной оправе» (Марр), Шота Руставели пользуется исключительной любовью и популярностью по всей Грузии; его необычайно легкий, музыкальный стих (шестнадцатисложный, порой напоминающий восьмистопный трохей) нередко цитируется как афоризм или поговорка. Имеющиеся переводы поэмы в отрывках или полностью, на европейских и восточных языках, далеко не отвечают требованиям научной критики.
       После почти трехсотлетнего затишья, наступившего не на одном только литературном фронте Грузии монгольского периода, грузинская светская литература вновь начинает оживать в начале XVI века при династии Сефевидов — в самую мрачную и в экономическом и в культурном отношении пору в истории грузинского народа. Культурные связи с Персией (в меньшей степени с Турцией, укрепившей к тому времени свою власть в западных областях Грузии) не могли, естественно, полностью восстановить рассыпанное в монгольский период и частью окончательно похороненное литературное богатство, завещанное древней Грузией; эти связи способствовали лишь частичному оживлению забытых литературных традиций, которые, порою бледно, порою сравнительно ярко отразились на творчестве писателей эпохи «Возрождения».
       Из литературных памятников этой эпохи обращают на себя внимание прежде всего переводные сочинения. Здесь центральное место должно быть отведено переводам (в прозе и стихах) отдельных частей из «Шах-Намэ» Фирдоуси, как напр. «Придониани» (Повесть о Феридуне), «Заакиани» (Повесть о Зохаке), особенно «Ростомиани» (Повесть о Рустеме) и «Бежаниани» (Повесть о Бежане и Манижаве), весьма популярным в грузинской народной среде. При специальной работе над грузинскими переводами или переложениями из «Шах-Намэ» приходится учесть обилие народных грузинских версий эпоса и исключительную популярность некоторых из его героев. Народные версии и сказания нередко помогают правильному восприятию как метода грузинских переводчиков Фирдоуси, так и самого переводного текста. Среди переводов эпохи Возрождения особого внимания заслуживает также «Иосеб-Залиханиани» (Юсуф и Зулейха), имеющийся в двух редакциях, одна из которых принадлежит перу Теймураза первого; царь Теймураз I (1589—1663) занимает видное место среди писателей XVII века. Его «Спор весны с осенью», «Лейла и Меджнуи», «Беседа розы с соловьем», «Беседа свечи с бабочкой», равно упомянутая уже «Иосеб-Залиханиани» и ряд других переводных и оригинальных произведений обнаруживают в нем большое художественное дарование; преувеличенно лестную оценку его поэтического таланта находим у современника, тоже поэта и тоже царя, Арчила (1647—1712), к-рый не задумывается ставить его рядом с Руставели. Теймураз, несомненно, один из лучших подражателей творцу «Витязя в барсовой шкуре», как несомненно и то, что ему далеко до руставелиевской виртуозности и руставелиевских художественных глубин.
       Наряду с переводами и подражаниями, сыгравшими положительную роль в деле литературного строительства и обогащения общего фонда грузинской поэзии, эпоха Возрождения дала ряд ценных оригинальных произведений, до сих пор не утративших своей художественной силы и суггестивности. Оживленные сношения с Западом и Востоком, напряженное политическое и экономическое положение Грузии, раздираемой извне и извнутри, постепенно подводили новую идейную базу под литературную жизнь эпохи Возрождения. Первое робкое, но новое устремление дает о себе знать еще в произведении Пешанга Пашвиберткадзе. В его «Шахнавазиани» уже имеется попытка осмыслить современную ему реальную обстановку; герой его эпопеи — живое историческое лицо, Вахтанг, царь Карталинии. Обильный материал из родной современности и прошлого Грузии появляется в поэтическом труде «Арчилиани». Но значительно сильнее в живом и реалистическом изображении Грузии их преемник Давид Гурамишвили (см.). Подлинные гражданские мотивы, пронизанные тонким житейски-философским юмором, делают его «Вавитиани» настоящим шедевром грузинской поэзии Возрождения. Особенным обаянием пользуется его «Пастух Кацвиа», дидактическая поэма, насыщенная здоровым юмором реалиста, причудливо сочетавшего в себе религиозную скромность духовного наставника со смелой фривольностью певца инстинктов пола. Стихотворная техника Гурамишвили представляет специальный интерес для исследователя. Заброшенный судьбой на далекий север, участник войны с Пруссией (1757), поэт успел ознакомиться с новым для него стихосложением славянских народов и сумел самостоятельно использовать его в целом ряде своих лирических произведений. Почин в освобождении грузинского стиха от сковывавших уже его традиционных норм версификации принадлежит современнику Давида Гурамишвили — Мамуке Бараташвили. В своей поэтике («чашники»), основных морально-дидактических принципов которой, кстати сказать, на практике менее всего придерживается сам автор, Мамука дает образцы грузинской метрики, где, наряду с господствовавшими в поэзии «шаири» (руставелиевский шестнадцатисложный стих), «чахрухаули» (см. выше) и другими, впервые отводится почетное место и народному размеру уже нового времени. Отличительной чертой поэзии Мамуки является именно это разнообразие стихотворных размеров; в ней нашло свое отражение также знакомство поэта с некоторыми песенными мотивами славянских народов; однако вопрос о сущности и реальном содержании откликов Мамуки (впрочем, как и Давида Гурамишвили) на неродную для него поэзию остается по существу незатронутым в научной литературе.
       Лит-ые связи с Россией, а через нее (главным образом) и с прочим славянским миром, становятся особенно оживленными и действенными в XVIII веке, когда русская ориентация, наметившаяся еще в первые же десятилетия персидского и турецкого господства, окончательно восторжествовала в руководящих политических кругах Грузии. Грузинские цари, ищущие покровительства у «великой и единоверной» России, к тому времени заметно европеизовавшейся, эмигрируют вместе со своей свитой на север и здесь основывают лит-ые очаги, где закипает деятельная работа по обогащению как переводными, так и оригинальными произведениями сокровищницы родной грузинской литературы.
       Помимо упомянутого выше царя и поэта Арчила, оставившего по себе память между прочим и в истории грузинского печатного дела (по его инициативе была учреждена грузинская типография в Москве в 1705), в области литературного строительства на чужбине видное место занимает царь Вахтанг VI, еще до переселения в Россию (1724) с успехом подвизавшийся на литературном и учено-просветительном поприще. Основатель грузинской типографии в Тифлисе (1709), первый издатель и комментатор поэмы Шоты Руставели (см. выше), кодификатор грузинских законов («Уложение царя Вахтанга VI»), переводчик с персидского ряда произведений самого разнообразного содержания («Бахтиар-Намэ», «Калилы и Димны», астрономических книг, в том числе известного труда Улуг-бека и т. п.), автор множества оригинальных лирических произведений, — Вахтанг VI, переселившись в Россию, окружает себя здесь людьми, знающими и преданными делу культурного возрождения родной страны, и в сотрудничестве с ними продолжает обширную работу по обогащению грузинской лит-ры переводными произведениями, в том числе и переводами разных учебников и практических руководств с русского на грузинский яз. Среди передовых сотрудников Вахтанга VI, приобщившихся к европейской культуре частью непосредственно, частью через русскую научную и художественную лит-ру, особенной известностью, помимо упомянутых уже Давида Гурамишвили и Мамуки Бараташвили (написавшего, кстати, свою поэтику именно в Москве, по повелению самого Вахтанга), пользуется также выдающийся лексикограф и автор популярного сборника остроумных басен Саба-Сулхан-Орбелиани (см.). Более тесные связи с русским лит-ым миром устанавливаются во второй половине XVIII в., особенно в царствование Ираклия II; все чаще и чаще мелькают в грузинской лит-ре имена крупных русских писателей; к этому времени переводят Державина (оду «Бог»), Сумарокова (комедии: «Рогоносец по воображению», «Пустая ссора», «Мать, совместница дочери»), Карамзина («Раиса») и пр.; постепенно проникают в литературу лексические варваризмы (руссицизмы), спорадически встречавшиеся и раньше в поэтических произведениях Мамуки Бараташвили и Давида Гурамишвили. Так завершает свой круг развития светская литература эпохи Возрождения. Круг этот замыкается крупнейшими лириками, своей свежестью и оригинальностью затмившими славу многих из своих предшественников, современников и преемников. Это — Бесики (Виссарион Габашвили) (см.) и Саят-Нова (см.). Первый из них — сын своего века с его новыми веяниями и устремлениями, своеобразный синтез «европейского» и «азиатского»; в его любовной лирике и сатире нашли отклик мотивы, выношенные веками грузинской поэзией, как «искусственною», так и народною. Второй, Саят-Нова — сын вновь нарождавшейся народной городской среды; ашуг и сазандар, подобно Бесики, — Саят-Нова поет не только про любовь и красоту, но с обаятельной непосредственностью и наивностью, нередко, впрочем, окрашенной и тонкой иронией, откликается на простые вопросы житейской морали, возводя повседневность в настоящий перл лирики. Армянин по происхождению, но грузин по своим культурно-общественным связям, Саят-Нова вместе с тем является межнациональным поэтом — и для армян, и для грузин, и для турок, на языке которых он писал и пел, будучи придворным поэтом царя Ираклия II. Межнациональность Саят-Новы связана, прежде всего, с принадлежностью его, как и ряда его сородичей — ашугов, к торгово-ремесленному слою городского населения, его запросами и интересами, общими в соответствующих социальных группировках и в пределах и за пределами Грузии. Интерес представляет в связи с этим и лексика поэта, его простонародно-городская смешанная речь, его парсизмы, турцизмы, арменизмы, столь же родные для торгово-ремесленного ядра городского населения Грузии, как и родная грузинская или армянская речь для нашего поэта-сазандара. — Социально новая общественная среда, давшая Саят-Нову и ряд менее известных, ныне частью уже забытых писателей, безусловно наложила яркий отпечаток демократизма на грузинскую поэзию XVIII в. В литературу все более и более проникают реально-жизненные гражданские мотивы, непосредственные авторы к-рых на этот раз не придворные писатели, а народные певцы-ашуги, представители городских низов, властители дум городского простонародья. Поэзия ашугов, в частности Саят-Новы, обычно игнорируемая в литературоведческих изысканиях, лишь недавно нашла свою достойную оценку в двух прекрасных монографиях талантливого грузинского поэта и литературоведа И. Гришашвили. Вообще, в работах по истории грузинской лит-ры средневековья, в частности литературы XVIII века, обычно не учитывается богатая устная литература, вообще, разноплеменного населения Грузии. До сих пор она изучается совершенно самостоятельно, вне связи с литературными памятниками, без должного учета ряда сказок, басен, пословиц, эпических или исторических песен, любовной и бытовой лирики, служивших источником оплодотворения литературы и в свою очередь подвергавшихся обратному ее влиянию. Между тем для правильного восприятия литературных явлений средневековья важным подспорьем могут служить не только народные версии и сказания о героях Руставели или Фирдоуси, но и ряд эпических отрывков с именами местных, часто областных героев, вроде Зезвы Гаприндаули, прославившегося при осаде крепости Бахтриона, или храброго и непобедимого в схватке героя Солага (Солага Попадзе) и множества других полуисторических, полулегендарных лиц, окруженных любовью и неизменным сочувствием народа. Сюда же следует отнести и представителей определенных социальных слоев, вроде разбойника Арсена (Арсена Одзелашвили), героя уже начальной поры русского владычества в Грузии (XIX в.), крепостного крестьянина, борца за правду и справедливость, воплощенного протеста против существовавшей социально-политической системы.

Библиография:
Mapp Н., Возникновение и расцвет древнегрузинской литературы, «ЖМНП», декабрь 1899; Его же, Вступительные и заключительные строфы «Витязя в барсовой коже» Шоты из Рустава (Тексты и разыскания по арм.-груз. филологии, XII); Его же, Грузинская поэма «Витязь в барсовой шкуре» Шоты из Рустава и новая культурно-историческая проблема, Известия Ак. наук, 1917, стр. 415—506; Его же, Древнегрузинские одописцы (Тексты и разыскания по арм.-груз. фил., IV); Хаханов А., Очерки по истории грузинской словесности, вып. III, М., 1901 (во многом устаревшая книга); Кекелидзе К., История грузинской литературы, т. II, Тифлис, 1924 (на груз.). Гришашвили И., Саят-Нова (на груз.); Его же, Литературная богема старого Тифлиса, Тифлис, 1928 (на груз. яз.).